9 мая, в день 60-летия Победы, я вез за собой грушу на верёвочке, идя по Бульварному кольцу. Это была художественная акция. Я купил очень крепкую и довольно большую зелёную грушу сорта "дюшес" и привязал её верёвкой за черешок. Я начал свой путь от начала Яузского бульвара, и пошёл по внешней стороне Бульварного кольца. Я собирался идти пока груша не сотрется, готов был пройти всё Бульварное кольцо.
В начале путешествия я один раз рефлекторно вздернул грушу, увидев вынырнувшего из-за угла и идущего прямо на меня мента. После этого я понял, что мой замысел под угрозой, что, если так будет и дальше, то акция не достигнет формальной чистоты и завершенности, то есть просто не удастся. И с тех пор, проходя мимо ментов, я тащил грушу спокойно, а потом окончательно расслабился, по поводу ментов, в частности, и даже впал в какой-то созерцательный экстаз. Как реагировали менты? В основном, никак, при том, что я прошёл очень и очень многих ментов - они стояли на Бульварном кольце через каждые 100-150 метров в тот день. Некоторые провожали взглядом, некоторые делали вид, что не замечают. Это было смешно, но им же действительно не сказали, что нужно делать, если кто-то будет везти грушу по тротуару.
Мне знакомы два вида восприятия, основанные на двух противоположных состояниях - во-первых, это крайняя степень депрессии, когда подавленное, покалеченное и растраченное "я" уходит, что позволяет именно созерцать, а не, допустим, потреблять реальность. Второе состояние - когда, наоборот, сгущенное, эйфорическое переживание своего "я" позволяет в тысячу раз острее воспринимать отдельные свойства реальности, гипертрофируя или искажая их - именно такое состояние свойственно художнику и приводит обычно к возникновению предмета искусства.
Эта груша нужна была мне как груз, как признак моей включённости в события, в то, что реально представлял из себя этот праздник - боль, торжество и протест - с одной стороны, но и знак моего особого, пусть уродского места в них - с другой. Это состояние было мне незнакомо раньше.
Я шёл мимо школы, где учился, мимо домов друзей и одноклассников, мимо дома родителей, довольно медленно, волоча грушу по асфальту, то впадая в медитативность, то обдумывая ту или иную мысль.
Я думал, например, о том: как, становясь взрослым, не убить максималистичного и бескомпромиссного ребёнка в себе, вопящего об обмане, зле, и несправедливости. Как обрести такую терпимость и благоразумие, которые не представляли бы из себя одновременно и конформизм. Грело солнце, во всех церквях и монастырях, которые я проходил, звонили колокола. Я очень люблю колокольный звон. Прохожие недоуменно провожали взглядом грушу на верёвочке. Основной реакцией было удивление, реже - ненависть или даже страх. Какой-то иностранец воскликнул: "Oh, it'a a puppy?!" (Ух ты, щенок?)
Подходя к Тверской улице, я представил себе, что наверняка происходит сейчас на площади Белорусского вокзала, в километре-двух от меня: парни- коммунисты пытаются прорвать ОМОНовское оцепление и вырваться на Тверскую, которую вычистили и аккуратно прибрали накануне, чтобы порадовать наших зарубежных гостей - американского паханчика Буша и его жополизную команду из Западной и Восточной Европы, чтобы показать им, какая у нас прекрасная и цивилизованная страна.
Я думал о благоразумной, "помнящей исторический опыт" умственной элите, о её продвинутой части, которая то побаивается исходящей тоталитарными инстинктами молодежи, то надеется всё же, что именно это молодое мясо защитит её "демократические ценности", означающие для наиболее продвинутых и смышлёных возможность получать за глупо и бездарно написанную статью месячную зарплату рабочего, служить политтехнологам и медиа-магнатам, переводить выкачанные отсюда деньги за рубеж, а потом и перебираться туда вслед за ними. И, кажется, никто на данный момент не готов защищать их ценности здесь, кроме американского оружия.
Я думал о своём отвращении к этому слою, из которого я происхожу, к т.н. либеральной интеллигенции, выродившейся и маргинализовавшейся, утратившей какие-либо основания в этой стране - либо из-за тяжёлой культурной и прочей невменяемости, либо из-за слишком рьяного погружения во власть и в рынок. И у тех, кому никуда не деться от этой интеллигентской идентичности, остается единственное оправдание и шанс - это честный умственный и творческий труд, поиски диалога и общих начал - в том числе и с толпами, бурлящими в данный момент под портретами Сталина.
Мне было интересно, за сколько сотрётся груша, если везти её по асфальту. Сначала груша стиралась довольно быстро, но, потом, дойдя до состояния аккуратно и красиво стесанной, как морем, плоской фигуры, она сохранялась практически в таком виде до конца Бульварного кольца.
Два важных вопроса существовали для меня в связи с этой акцией.
Была ли она произведением искусства? Любое произведение вытекает из некоторой традиции, из продолжения или отрицания её. Идея этой акции явно родилась под влиянием двух групп, безусловно, самых важных в русском искусстве последних тридцати лет - "московских акционистов", таких, как Бренер, Осмоловский, Кулик, Император Вава, и другие, а также концептуалистской группы "Коллективные действия". Оба направления, так или иначе, искали связь между словом и действием, в первом случае, часто протестным или, во всяком случае, спекулятивно-зрелищном, агрессивным, во втором, наоборот, в виде невидимого, понятного только "своим" ритуала, как бы воссоздававшего белое поле, разрыв в сетке идеологии. За каждым таким действом-действием позже образовывался огромный текстовой шлейф.
Деятельность обеих этих групп крайне важна для меня, я много о ней думаю. Нечто среднее представляла для меня моя акция с грушей, при том, что развитие агрессивно-протестной акционистской линии происходит сейчас очень интенсивно, и она уже давно вышло за пределы искусства - я имею в виду разнообразные акции сначала партии НБП, а потом и других. Как это обычно бывает, искусство шло впереди политики - акционист Бренер ещё в середине 90-х закидывал Белорусское посольство бутылками с кетчупом. Правда, у акционистов был в свою очередь за спиной политический опыт студенческой революции 1968 года. То есть, одна из линий леворадикального спектакулярного протеста продолжена оказалась востребована и стала серьёзным политическим орудием.
Кроме того, для меня груша сама по себе, со всеми смыслами, заключенными в ней, представляла из себя очень яркий поэтический образ. Многое соединилось для меня в нём - сшитость собственной личной и семейной жизни с коллективным социально-политическим телом, каждое трепыхание которого отдаётся в последнее время какой-то непонятной болью во мне. Это и женское имя Груша - так я хотел назвать свою дочь, но родился сын, и слово груша было, по совпадению, одним из первых, которое он стал произносить.
Груша явно указывала и на "фигу в кармане" - известный образ пассивного интеллигентского полупотакания-полусопротивления власти, только это была не фига, а груша, и я тащил по асфальту, а не держал в кармане. Впрочем, особой разницы нет, учитывая, что окружающие всё равно не понимали, что именно я хочу сказать этим, и хочу ли вообще что-либо сказать.
Да, у этой акции имелись зрители, хотя они и не считали себя зрителями, и они тем более не воспринимали происходящее как художественный акт. Так же как кто-нибудь, может быть, уже возил или ещё захочет провести грушу по тротуару, только вряд ли он сам будет воспринимать себя как художника - если только такое же количество личных, культурных и политических ассоциаций не сольются для него воедино в этот момент. А именно таким образом возникает сила, которая притягивает будущее, потому что предмет искусства не может жить без него. И чем больше вложено сил, тем больше это будущее. Всегда ли так происходит? Нет, потому что эти "силы" сами по себе тоже ничего не гарантируют, они могут быть вложены не туда. Как это "не туда"? Необходимо некоторое особое соотношение твоего личного опыта, традиции, и контекста, в который ты вкладываешь их. Если есть какой-то смысл в слове "талант", то, по-моему, талант это и есть - способность чувствовать соотношение этих трёх вещей. Также важен пафос, то есть pathos, страсть. Иногда ещё и знание - например, если допустить, что похожую акцию уже устраивал кто- нибудь, значит, эта не будет иметь вовсе никакого или почти никакого будущего. Потому что воздействие её (через текст) будет либо сведено на нет, либо снижено очень сильно. В этом случае силы окажутся вложенными не туда. Впрочем, они и так могут быть вложены не туда. Никто ни от чего не застрахован. Так же как осмысление, даже самое удачное и многостороннее, не может контролировать страсть. Если представить себе страсть как бешеную грушу, несущуюся по тротуару, то никакое осмысление, конечно, не может остановить её, но оно может её изменить, иногда весьма кардинально - усилить, поставить в другой контекст, или исказить траекторию. Но только осмысление, я думаю, должно происходить не со стороны, а изнутри ситуации.
Задача в том, чтобы задуманная, а, может быть, и весьма детально сконструированная акция была одновременно - прежде всего для самого художника - неожиданным, спонтанным, сиюминутным и неуправляемым действием, то есть эти два качества - спонтанность и задуманность должны, противореча, одновременно и дополнять друг друга. Я не могу до конца осознать, как это возможно, поэтому этот жанр по-прежнему очень занимает меня. Он заново показывает исконные свойства искусства, которые, по-моему, оказались затёрты или искажены в более традиционных жанрах.
И вот что ещё важно. Конечно, я проводил эту акцию в первую очередь для того, чтобы написать о ней. Потому что искусство это всегда отношение мышления к мышлению, оно не существует без зрителя, читателя или слушателя, без адресата. Мог ли текст существовать сам по себе, не имея за собой никакого реального события? Мог ли я обмануть всех и самого себя, а, вернее, интересно ли было бы мне писать этот текст как художественный, про некоторого вымышленного героя? Направляясь к месту начала акции, я думал о том, смогу ли ничего не предпринимать сейчас, а просто сконструировать свои ощущения и написать текст. Я, конечно, подозревал, что не смогу, но это было абстрактное подозрение, а где-то в середине пути я четко ощутил единство текста и действия. Так при написании текста сначала не ясно, получится что-либо или нет, и ты понимаешь всё, только пройдя через середину, через особое гармоническое равновесие, возникающее там, где сходятся реальность и умозрение, идея и её реализация, где сталкиваются событие и его осмысление. (А также последующая информация о нём - так в определённый момент уличной политической акции люди понимают, что она состоялась, и информация о ней попадёт в прессу. И она обретет как минимум такое будущее - кстати, снова превратившись в текст). Топографически такой точкой стал для меня район Трубной площади.
Именно поэтому в начале пути я был довольно угрюм, а ближе к концу развеселился, даже запел, что-то из Башлачёва: "У последней заставы блеснут огоньки, и дорогу штыком преградит часовой". На последнем отрезке действительно оказалось много ментов, и я уже с нетерпением ждал окончания Бульварного кольца. Дойдя до конца Гоголевского бульвара, я свернул остаток груши, дошёл до Москва-реки и выбросил его в реку.
