Мой фашизм
(Несколько истин)
.

из книги "Бунт гуманизма".




Я из тех людей, про которых говорят: "жизни не нюхали". Я безобиден и с виду и в душе, добр, я покладист, я нерешителен. Достаточно корректен в общении. Я пью алкоголь редко, не веду беспорядочной половой жизни, я совсем не употребляю наркотиков уже пять лет. Но я полон идеализма. А это гораздо опаснее, чем наркотики, алкоголь, сатанизм, каннибализм, копрофагия и некрофилия. Желаю вам предпочесть моим книгам всё перечисленное.


. . .


В нашей стране сейчас сложилась чудовищная эстетическая атмосфера. Национальное культурное сознание представляет собой полусоветское-полубуржуазное смердящее болото, в котором лежат, разлагаясь, мёртвые Пушкин, Достоевский, Иосиф Сталин, Алла Пугачёва и Иисус Христос. Россия похожа на гнилой шар, уродливый ком, имеющий сверху сусальную позолоту, а внутри набитый какими-то отходами - трэш-фуд, трэш-идеология, трэш-культура - обломки религии, обломки "совка", обломки мёртвой империи - всё это выперло и уродливо торчит во все стороны, шар катится, набирая скорость, готовый сам разлететься на куски или начать давить кого попало.

Не хотелось бы грубых аналогий между политикой и культурой, как и сиюминутных культурных и политических аргументов, однако они последуют, потому что от них никуда не деться. На рубеже веков в российской культуре и интеллектуальной жизни сложилась ситуация, которая подтвердилась выборами в Государственную Думу в декабре 2003 года. В это время люди, настроенные националистически или просто консервативно, антилиберально, сомкнулись - их объединила ненависть к коррумпированному (в английском значении corrupted - "прогнившему") либерализму 90-х годов, к его проявлениям в политике, экономике и искусстве. Интеллектуальный драйв этого времени состоял в нескольких задачах - утверждение национальных ценностей за счёт всех остальных, смутный, но очень мощный социальный заказ на однозначную, позитивную картину мира, а также внедрение дутого спекулятивного конструкта "консервативных", "надиндивидуальных" ценностей, противопоставляемых якобы либеральному потребительству и постмодернистской относительности, релятивизму.

Людей, называемых "либералами", к тому времени уже фактически не существовало - журналисты и политики из числа тех, что были властителями дум в начале 90-х, стали в основном обычными людьми с обычными достоинствами и пороками, которые решили, что они живут в нормальной стране и могут жить так, как им удобно. (Так, наверное, и должно быть, но только не в России, потому что Россия не стала "нормальной страной".) Их культура осталась на уровне перестройки, а их язык за десять лет отрешенно-частного или конформистского, а порой откровенно стяжательского существования выветрился, стёрся, и уже совершенно не нужно было ждать выборов, чтобы понять, что за этим языком почти никого не осталось.
Я пишу это всё потому что мне очень интересна связь политики и культуры.

Поэт Дмитрий Быков - один из главных деятелей "антилиберальной революции" в публицистике начала века, упорно развивает идею о том, что разгул вседозволенности (которую в политике для Быкова выражают жулики-бизнесмены и коррумпированные политики, в искусстве - поэты-авангардисты, современные художники - т.н. "абстракциссы и пидорасы", и современные философы, которых он с юмором называет "дерридой" - "вся эта деррида"), который происходил в 90-е, всегда порождает и должен породить в этот раз, кровавую политическую реакцию. На эту тему Быков написал роман "Орфография", основанный на очень сомнительном, и поэтому опасном, на мой взгляд, посыле - прямой параллели между революционным временем и сегодняшним. Он кажется мне опасным не просто потому что ложен, а потому что это ложь, которая может стать правдой - устремлённость интеллигенции в прошлое, особенно в начало прошлого века, её неспособность понять и принять современный мир с его законами, вопиюща. Я пишу про Быкова, потому что, при всём стремлении этого человека к обособленной и независимой позиции, в нём очень ярко проявляются многие либерально- интеллигентские симптомы.

Сверхзадача либеральной интеллигенции 90-х состояла в том, чтобы, переварив западную культуру второй половины века, то есть преодолев чудовищное советское отставание на пятьдесят лет, естественным образом пойти дальше - начать создавать действительно "конкурентоспособную" национальную культуру и идеологию. Однако, получив то, за что боролась в советское время, то есть модернистское наследие первой половины века, либеральная интеллигенция (я имею в виду её влиятельную элиту), не захотела идти дальше в своём развитии. Она продолжала споры по поводу того, можно ли считать искусством "Черный квадрат" Малевича и тому подобных вещей. Имели место поверхностные подвижки, в глубине же бытовал пассеизм, провинциальные амбиции и местечковые картины мира. Фактически не образовалось характерного для постмодернистской эпохи слоя интеллектуалов, то есть людей, видящих свою задачу в неангажированной критике Власти, в неидентификации с каким-либо властным дискурсом - за редкими исключениями, эта задача так и осталась непонятной русскому образованному классу.

Однажды поэт Ольга Седакова, известная противница постмодернизма, рассказывала про него в одном московском литературном клубе. Поднялся человек лет двадцати восьми или тридцати с характерной, даже гротескной еврейской внешностью и сказал: "Вы говорите, что постмодернизм заявляет о свободе толкования, но фашисты, когда уничтожали евреев, в своих декларациях выворачивали всё наизнанку и оправдывали это как благо, значит что - и фашисты были в своём роде постмодернисты?!" Ольга Седакова смутилась, она не ожидала такой реакции, "ну нет, конечно, это было бы слишком - так говорить" сказала она, или что-то в этом роде. Эта совершенно нелепая в целом ситуация очень характерна в своей нелепости, потому что для большей части публики - от либералов до почвенников - постмодернизм это совершенно не идеология постоянного сомнения в своей идентичности, это, в лучшем случае, праздная игра в бисер, в худшем - действительно, интеллектуальный фашизм, злобное сатанинское разрушение всего святого.

Помимо быковской правды об отношениях культуры и политики есть и другие. Ещё одна правда состоит в том, что вседозволенность в искусстве совсем другая, чем в политической и социальной жизни. Что вседозволенность в искусстве и нормальное отношение общества к этой, находящейся в определённых рамках вседозволенности - показатель стабильности этого общества и крепости системы. На Западе это было понято уже давно, после Второй Мировой войны, именно поэтому система (в лице государства, либо частных структур, фондов) поддерживает там, насколько может, актуальное искусство, понимая, что в искусстве до сих пор (даже если им занимаются безобидные интеллигентные люди), сконцентрировано огромное количество взрывоопасных комплексов и амбиций, и, следовательно, огромная разрушительная энергия, которая должна быть поставлена под контроль. До войны система сдерживания ещё была не очень разработана, художники бывали непредсказуемы, сила их слова была гораздо сильнее, поэтому случались откровенные "проколы" - можно вспомнить Селина или Эзру Паунда - и в результате требовались репрессивные меры. После войны система оперировала уже исключительно благами, в результате чего на Западе современное искусство даже в самых агрессивных проявлениях стало в первую очередь клапаном - символическим, но не только - выпускающим негативную энергию, а также
объектом контроля, а также, по распространённой версии, идеологическим орудием в холодной войне. После некоторого стихийного всплеска в 60-х, поэтам была окончательно отведена роль "частного лица". В результате современные поэты, когда начинают претендовать на какое-либо социальное высказывание, становятся похожи на юродивых или бесноватых, исходящих бессильным пафосом, полных идеализма.

Русские поэты тоже похожи на бесноватых, особенно те, кто склонен много на себя брать, как я, однако ситуация складывается так, что им скорее есть на что надеяться, чем тем, которые хотели бы спокойно заниматься своим частным делом. В России роль частного лица так и не получила, на мой взгляд, убедительного воплощения, хотя многие люди, так или иначе, на неё претендовали. В частности, Бродский - человек, с юности имевший огромное влияние на среду, выдвинутый очень многочисленной и по-своему влиятельной интеллигентской средой для поэтического выражения её ценностей, отлично справившийся с этой задачей и получивший благодаря этому огромные моральные и, так получилось, что ешё и материальные дивиденды. Суд над ним стал одним из тех событий, после которых страна по всем моральным и эстетическим законам должна была разлететься на куски, похоронив 90% тех, кто имел отношение к её культуре. И, по-моему, такой человек не может быть частным лицом, даже если ему очень хочется - позёрство и лицемерие - утверждать так после всего, с ним и благодаря ему произошло.

Ещё одной реакцией на советскую или антисоветскую ангажированность литературы стала позиция Владимира Сорокина, в которой очень интересно преломилась идея "частного лица". С самого начала Сорокин повторял, что решает своим творчеством исключительно личные проблемы. В 1998 году, в преддверии нового рывка своей карьеры, превратившего Сорокина из культового писателя в модного, он говорил: "некоторые хотят сидеть в андеграунде и жрать там своё собственное говно". Однако, разобравшись с либерально-интеллигентским "голубым салом" (и без него уже дышавшем на ладан), и может быть, с чем-то ещё, Сорокин так и не смог разобраться с гораздо более укоренённым и неисчерпаемым говном - выжимкой российско-советского тоталитарного бессознательного. Характерно, что превращение Сорокина в модную игрушку масс-медиа совпало с упадком концептуального начала в искусстве, осмысляющего суть и механизмы власти искусства над человеком - той линии, которая в 90-х стала элитарным мейнстримом, но так и не вошла в русское культурное сознание.

...

Как культура не использовала свой шанс, так и бизнес, как в России по-настоящему не произошло никакой постмодернистской ситуации, так не случилось и буржуазной революции, а вместо неё возобладал, как известно, хамский азиатско-русско-еврейский капитализм - бывшие комсомольские дяди показали новому поколению новые идеалы - карьера, успех, драйв, "быстрое бабло", они сказали ему: "желательно работать как можно меньше, но уж если работаешь, то за нормальные деньги, а не как врачи, шахтёры, учителя - неудачники. Тот, кто имеет деньги, имеет власть." Странно выглядят сейчас попытки представить бизнес как оппозицию власти. В 90-х крупный бизнес пытался прибрать к рукам власть, сейчас власть пытается прибрать к рукам крупный бизнес. В 90-х москвичей выгоняли из квартир, отключая электричество, "коммерческие структуры", сейчас это может делать власть (по принятому недавно закону).

Расцвет русского криминального капитализма коснулся и сферы книгоиздательства. На рубеже веков в России произошёл настоящий книгоиздательский бум, очень много денег стало вкладываться в этот бизнес. Я не уверен, что таким образом возник полноценный книжный бизнес, однако какой-то всё же возник, по крайней мере, издатели стали зарабатывать на книгах. Всё это породило представление о книге как о товаре, объекте потребления, и, таким образом антилитературоцентричная тенденция 90-х годов получило в каком-то смысле свою экономическую платформу. Показалось, что о русском литературоцентризме можно забыть. В это же время литература вошла в резонанс с политикой, литературные критики стали лучше улавливать актуальную социальную и политическую ситуацию, чем, например, арт-критики, обладавшие в 90-е, вместе с самим contemporary art как бы монополией на актуальность. Этого же рода проблематика стала возвращаться в саму литературу. Случился настоящий прорыв, было издано очень много, в частности, западной, литературы, однако её перевод, производство и издание оказались поставлены на поток, экономическая конкуренция стала забивать эстетическую. В результате активного использования брендов маргинальности, бунта, некорректности и т.п. эти понятия, так же как литература вообще, оказались на грани девальвации. Хорошо это или плохо, а главное, вообще, хорошо или плохо, когда литература и другие искусства становятся объектом беспощадного "русского потребления", наравне с другими, материальными благами, зависит от того, устраивает ли человека политическая и социальная система, сложившаяся в России, и считает ли он искусство одним из возможных средств её изменения. Как бы то ни было, на фоне триумфа потребительства постепенно началось и движение в обратную сторону. Произошло несколько скандалов, суды над писателями, публичные акции обмена или символического уничтожения книг; некоторые книги сейчас пытаются запретить к продаже и т.п. Формально всё это исходит от власти, а в глубине является, по-моему, реакцией по-прежнему литературоцентричного русского сознания, начавшего терять почву под ногами. (Вообще, все наши метания между враждой к русскому логоцентризму и фатальной зависимостью от него должны казаться смешными и обречёнными человеку с взвешенной западнической позицией, скептической в отношении каких бы то ни было национальных особенностей. Ну и что дальше? Чем это может помочь? Находится ли корень зла в русском логоцентризме, то есть, нужен ли он нам только как зона нашей состоятельности - или в его отсутствие мы можем оказаться совсем бессильны против того зла, которое само не говорит слов и никаких чужих слов не воспринимает? (Возможно, и то, и другое верно, если вспомнить судьбу русского концептуализма, который в борьбе с властью советской литературоцентричной мифологии реализовал свои собственные властные амбиции, добился для себя влияния и благ.))

Сейчас государство начинает проявлять интерес к культурной политике, ещё немного и оно решит, что при сотворении национальной идеи ему без литературы не обойтись. Если только у него дойдут до этого руки. Но уже и сейчас идёт речь о подконтрольной системе премий, о создании единого союза писателей по образцу 1933 года и т.п. (Вообще, назначение министром культуры ректора консерватории, я считаю непродуманным и случайным жестом - министром культуры следовало бы назначить ректора Литинститута Сергея Николаевича Есина - человека, с одной стороны, патриотической ориентации, с другой стороны, психически и культурно вменяемого, в отличие от своих клинически больных друзей-патриотов, с третьей - имеющего хозяйственную подготовку, политические амбиции и уже не чуждого политике, с четвёртой - способного идеально символизировать и направлять Новый Русский Литературоцентризм.)

Таким образом, сейчас литература, желающая иметь особый - привилегированный, или наоборот, отверженный - статус, и, следовательно, особое воздействие, то есть желающая стать зоной острого и неангажированного высказывания, может либо надеяться, что в этом ей поможет власть (как это уже произошло, например, с Эдуардом Лимоновым), либо попытаться вывести себя за рамки существующей культурно-экономической парадигмы, допуская, что подобные эксперименты грозят полным провалом и забвением.

Здесь мне бы хотелось на время перейти от глобальных проблем к моим маленьким личным отношениям с культурой и литературой. Надо сказать, что я никого не призываю поступать так, как я, просто хотелось бы объяснить свою позицию.

Три года назад я написал стихотворение о том, что больше не буду переводить, потому что не хочу работать на издательства и участвовать в создании новой буржуазной культуры. Я не то что бы с самого начала был настроен категорически следовать этому правилу, однако, так получилось, что за это время я действительно практически ничего не перевёл, кроме трёх коротких рассказов и поэмы Аллена Гинзберга, "Кадиш". Мне было тяжело отказываться от перевода, потому что я долгое время - несколько лет - ощущал его как своё призвание, а, по моим логоцентричным представлениям, лучше отказаться от дара, чем ставить его в зависимость от экономической конкуренции. Я помню, что ни один нормальный издатель не хотел издавать стихи Буковски, когда я носился с его переведённой книжкой. "СТИХИ??!!" Я, расстраивался, но, с другой стороны, понимал, что это нормально. Теперь Буковски стал общим местом, и его всё время издают. Недавно большое издательство предложило мне перевести книгу его стихов, но для меня это уже пройденный этап, я не хочу к этому возвращаться. То же самое с журналом "Афиша" - они очень удивились, когда я отказался фотографироваться вместе с другими поэтами для их журнала. Что я мог объяснить? Я должен был сказать им, почему же вы не пришли раньше, два или три года назад, ТОГДА БЫ Я СОГЛАСИЛСЯ. ПОЧЕМУ ВЫ ТАК ПЛОХО СЛЕДИТЕ ЗА КУЛЬТУРНЫМ ПРОЦЕССОМ?! Вообще, мне всё это очень неприятно, эти отказы, но поделать ничего нельзя, я думаю, от того, что быстро получил, нужно быстрее отказываться, к тому же меня очень влекут московские тёмные провалы, которые, хотя и уничтожаются и стерилизуются, по пока ещё существуют, и мне надо обратно, прочь, с глянцевых страниц, в те складки униженности и неудачничества, из которых я вышел, из которых всегда выходила любимая мной литература. Я - отродье русской интеллигенции, я человек культуры, а культура для меня - не рифмы и интонации, культура это - легенда, сплетня, как бы вьющаяся нитью через века, мораль (как "мораль басни"), воздух, и это - единственное что, по-моему, стоит наследовать (а не "черты поэтики"). Такое культурное наследование меня интересует. Мне хотелось бы наследовать деградировавшему, но так и не продавшемуся советской власти московскому поэту Леониду Губанову или умершему в нищете и безвестности ленинградскому поэту Роальду Мандельштаму. Их голоса прямо так и кричат во мне, я очень хочу записать альбомы на их стихи, и у меня есть такая идея, что было бы аморально, да и невозможно это сделать, будучи признанным статусным поэтом, частью нормализованного мейнстрима.

Однажды после выступления на поэтическом соревновании в Риме, я шёл по этому городу, абсолютно счастливый, этакий успешный гастролёр, полу-Евтушенко, полу-Буковски, ви-ай-пи (и в то же время ребёнок), с огромной бутылкой пива в руке, которая приводила в ужас мою спутницу - швейцарскую поэтессу, и понял - нет, тогда ещё не понял, тогда только почувствовал - что ничего лучшего со мной в этом смысле уже не произойдёт, и поэтому, наверное, не стоит повторять этот опыт. Что всё это декорация на самом деле и тот факт, что я очень давно мечтал об этой декорации, ничего не меняет. Что мир не проломить таким образом, и на более высокую ступень существования не подняться, а можно только добиться кое-чего для себя, на некоторое время почувствовать себя победителем, но твои (мои) амбиции не позволят тебе просто быть ещё одним из многих триумфаторов в этом городе, Риме. Люди, зашедшие с вокзала (турнир проходил в одном из помещений вокзала), и те, кто читал мои стихи на итальянском на большом экране в зале ожидания, говорили, что им очень понравилось, я ехал туда и обратно на автобусе, и это был такой медленный полёт через дневную и ночную Европу - я пережил совершенно ангелическое состояние - возможность видеть и понимать реальность, не касаясь её, будучи неуязвимым, и на пути туда и обратно я писал поэму, чтение которой полгода спустя стало моим последним выступлением.

У меня есть сайт, и я очень рад, что на этом заканчиваются мои отношения с литературным миром. Мне кажется очень простым и естественным такое положение дел. Я вижу в этом чистоту жанра, сродни сонету или хайку в поэзии или строго организованному пространству в архитектуре. Я понимаю, что так живут тысячи поэтов - многие из них бездарны, есть и талантливые, наверное, есть и те, кто талантливее меня, однако их практически никто не знает. В любом случае, мне приятно быть таким, как они. Ты лукавишь, скажут мне, потому что эти поэты так и умрут безвестными, а ты уже в любом случае не пропадёшь, так что это игры всё у тебя. Я всё-таки думаю, что это не игры.

Мне также не нравится, когда бывшие жертвы, бывшие бунтари и авангардисты сами становятся хозяевами в культуре. Причём, как и настоящие революционеры, они зачастую становятся развязной и хамской властью. Это банальная, старая, как мир история, которой тоже очень хотелось бы избежать. Вообще, превращение жертвы в победителя, а в победителя в жертву меня очень интересует.

Дело ещё и в том, что за такие заботы, как у меня, люди часто получают подарки В ЭТОЙ СИСТЕМЕ, а мне не хотелось бы получать никаких подарков.

Дело также в одиночестве. У меня всегда было желание стоять с кем-то, желательно со множеством людей, бок о бок, но, если это невозможно, то, я полагаю, надо, наоборот, погрузить себя в абсолютное одиночество. В этом никто не виноват, это мои личные проблемы. Но я мечтал, и мечтаю до сих пор о каком-то очень мощном коллективном проекте возрожденческого толка, объединившем бы искусство, религию и науку, создавшему бы новую картину мира из множества противоречащих друг другу истин. Мне не нравится два бытующих декадентских представления об искусстве - как о чем-то самоценном, независимым от жизни и не подчиняющимся её законам, либо как о чём-то утилитарном. Искусство для меня - органичная и реальная часть всего остального мира - такая же как его научное устройство, сформулированные Марксом социально-экономические механизмы и изменяющиеся религиозные основания.

Из всех типов художника, которые я знаю, мне сейчас нравится только один (на который я, кстати, не претендую, а хотелось бы), это
художник как "монах", у которого (как у отца) нет никаких прав, а есть только обязанности. Его обязанность - это молиться, то есть - расшифрую - бог в данном случае есть социальное тело, в котором существует каждый человек и которое одних наделяет талантом (т.е. способностью, так или иначе, "жечь сердца людей"), других - разными другими качествами, и вот - моление состоит в том, чтобы по возможности честной жизнью и бескомпромиссным творчеством уравновешивать то количество грязи, которым засорено социальное тело, с которым ты себя идентифицируешь - будь то узкая прослойка, нация или всё человечество.

А культура, которую я вижу вокруг себя, занята другими - хорошими или плохими, но малоинтересными мне - вещами, поэтому я не хочу иметь формального отношения к ней. Это так трудно понять?!

Нет, я, конечно, утрирую, я подгоняю действительность под своё любимое положение "всё плохо" - всё не так плохо, существуют оазисы - возможно, например, в театре в это время происходило нечто живое. Я точно знаю, что, например, в поэзии на рубеже веков случился всплеск, относительно немногими даже внутри этой среды - а тем более снаружи - замеченный, потому что поэтическая среда по-прежнему чудовищно реакционна, в ней даже идеологически либеральные люди невероятно эстетически реакционны. А всплеск не мог не произойти, потому что происходят тектонические процессы в языке, очень мощное обновление - как в начале 19 века, и случилось очень много "удавшихся экспериментов", по которым можно изучать состояние современного русского языка и его возможные перспективы. По ним также можно изучать перспективы общества в целом.

Главный конфликт этого времени - для России очень серьёзный - это конфликт между готовыми представлениями о том, что есть поэзия, какой она должна быть (простая, душевная, либо, наоборот, интеллектуальная и изощрённая; рифмованная либо верлибрическая, "эстрадная" или письменная и т.п.) и до сих пор диковинным для России представлением, что поэзия это только максимальная выраженность средствами языка той или иной аутентичной оптики, способа видения - и именно это - то есть степень этой выраженности - единственный критерий её качества.

Ситуация патологична ещё и потому, что поэзия это единственная сфера искусства, в которой нет собственно денег, зато есть сакральные амбиции, а когда нет денег, а есть сакральные амбиции, то ситуация зачастую бывает очень патологична. Попав на время внутрь этого контекста, я ощутил на себе эту неимоверную борьбу за музыку, многие русские поэты прямо-таки взбесились в это время, как будто чувствуя, что музыка уходит от них. А я думаю, она на самом деле никуда не уходит, она просто слегка трансформируется, она остаётся, и почувствовать эту смену относительности (а желательно ещё выразить её) для поэта - самое главное.

Я написал стихотворение об этом.


...

правительственные и депутатские дома,
выходящие на парк 30-летия Победы на проспекте Вернадского;
интересно, что депутаты, очевидно, не только очень хорошие люди,
но ещё и продвинутые -
очень много незастеклённых балконов, чуть ли не половина
(мы против застекления балконов, мы считаем, что лоджия
это буржуазное излишество, балкон должен быть открытым и выходить
желательно на шумную многолюдную улицу или бульвар)
тогда как в новых домах здесь же неподалёку, в Раменках,
на огромный 16-этажный дом - всего 7 незастеклённых балконов
(я посчитал),
но может быть, причина не в том, что депутаты такие уж
умные и продвинутые
может быть, причина на поверхности, тогда как я ищу её в глубине,
или наоборот, я её вижу на поверхности, а она лежит в глубине -
и там и там одновременно - она относительна, но бывает
смена относительности, бывает несколько истин - эта тема медленно
и тяжело - скорее как кол в задницу, а не как нож в масло -
входит в наши головы, входит в нас, но сколько людей и животных мы
убьём до тех пор, пока не поймём это окончательно - неизвестно,
сколько мы произнёсем слов - неизвестно, вообще, что произойдёт
раньше - люди перестанут друг друга убивать или перестанут рожать? -
может быть, то и другое произойдёт одновременно.


...

Проблема сильно выходит за рамки поэзии, и следование известному лозунгу Рембо "Быть абсолютно современным!" (такому простому и в то же время таинственному) - становится не только возможностью выживания для поэзии, но и для России - единственной возможностью её выживания. Сверхзадача русской культуры 90-х годов состояла в том, чтобы создать новую объединяющую идеологию - либо в её имперском варианте - когда центр давлением силы или идеи удерживает внутри себя разнообразные, даже враждебные друг другу формы, либо - в демократическом - когда разные элементы притягиваются и сосуществуют друг с другом за счёт общих свойств, присущим им. Именно в этом должен был состоять интеллектуальный героизм интеллигенции - выработать в себе способность понимать и принимать что-либо выходящее за пределы своего личного "человеческого" (то есть основанного на личном культурном и эмоциональном опыте, который бессознательно возводится в некую фантомную "объективность"). Миссия эта оказалась провалена. Политические аналогии очевидны - не сформирована идеология, способная создать из политических и этнических субъектов на равноправных условиях единый живой организм.

Это в либеральном лагере, а в консервативном тем временем происходили гораздо более интересные процессы. Свою интеллектуальную империю создавал Дугин, один из самых влиятельных персонажей 90-х. На обломках патриотического дискурса он творил её из самых разных вещей, очень часто непонятных, неизвестных либеральной культуре, или просто ненавидимых ей - от Мамлеева до Хаким Бея, от оккультной шумовой музыки до русского космизма, от некрореализма до Егора Летова и Шиша Брянского, от русского авангарда до итальянского футуризма - говоря метафорически, это такая огромная простыня, в которую накидано бесконечное множество вещей, перекатывающихся там от крайне правого до крайне левого края. Обобщая и маркируя, расставляя свои акценты, подбирая и оживляя мертвецов, Дугин создаёт парадигму, в которой могли бы существовать самые разнообразные сущности, а, главное, все они были бы живые, в отличие от либеральной парадигмы, в которой многому опасному и непонятному либо нет места, либо есть, но - формальное, только как свидетельство терпимости и либерализма.

Дугинская система заключает в себе опасный соблазн, потому что она может повернуться какой угодно гранью - у неё внутри среди много другого можно обнаружить, например, прикрытые туманом эзотерики явно расистские концепты и т.п. И если за теперешней серой властью в России может стоять только серая культура, то дугинская "евразийская империя", основанная на якобы фундаментальных онтологических основаниях и готовых сакральных истинах, вполне может быть востребована - разумеется в упрощённом виде - какой-нибудь другой, более харизматичной и, возможно, в чём-то более культурной властью.

Слияние правого и левого Дугин начал отрабатывать задолго до того как оно действительно случилось на рубеже веков, когда на месте центристской либеральной "нормы" оказалось пустое место и левачество слиплось в один уродливый зловонный ком с набухающим фашизмом, что характерным образом выразилось, например, в книгоиздательских проектах рубежа веков, когда - в коммерческих или имиджевых целях - национал-сталинист Проханов издавался вместе с марксистом Жижеком, а роман-манифест "Скины. Русь пробуждается" вместе с анархистской литературой (Я не против того, чтобы издавалось что-либо. Я за то, чтобы каждый издавал своих.)

Безусловным героем этого времени стал молодой московский журналист (те, кто знают его, понимают, о ком идёт речь, а я не буду его называть, дело не именно в этом человеке), который прославился своими заявлениями - сначала о переходе из либерализма в "черносотенство", потом - в марксизм или во что-то в этом роде. На его примере хорошо видно, как честолюбивое желание самовыразиться и одновременно потребность идеологически самоопределиться приводит молодого человека к неосознанной готовности подхватывать, формулировать и совершенно искренне отстаивать любую идею, подходящую в данный момент для раздувания его "я". (Будь то идея о том, что по современным художникам снова плачет бульдозер, или о том, что "мы" должны объединиться с США в походе против современной российской власти). Мне кажется, я представляю себе, как это происходит (по моей книге "Вторжение" 2002 года тоже, по-моему, видно, как может "колбасить" человека от множества противоречащих друг другу представлений, воззрений, мифологем и идеологем, сосуществующих в нём, или сменяющих друг друга с невероятной скоростью.) И я думаю, таким людям лучше, насколько это возможно, заниматься искусством, а не публицистикой, потому что в искусстве любая идеология проходит проверку "сопротивлением материала", которую часто не выдерживает, а в публицистике ты успеваешь отравить своими идеями множество людей, прежде чем поймёшь, насколько они ложны, опасны и отвратительны. Как бы то ни было, этот журналист - потенциальный прототип героя какого-нибудь романа об идеологических метаниях русской интеллигенции начала 21 века, он выразил очень характерные для этого времени процессы - на рубеже веков, после аполитичности и морально-этического застоя 90-х, случился довольно мощный всплеск политизированности. Он был связан с необходимостью немного определить свои позиции людьми моего поколения и младше, которые в 90-е годы вообще не знали, что такое политика, жили вне её, никогда не знали никакого вторжения в частную жизнь, это были и есть молодые люди как бы западного образца, но без истории западной борьбы за демократию - за право на частную жизнь и другие буржуазные свободы. И вот сейчас до этого поколения постепенно что-то докатывается, разговоры о политике по-прежнему могут раздражать их, но они уже иногда пытаются о чём-то задумываться, и многие из них уже пытаются хотя бы примерно определиться.

Именно в этой среде должна вырабатываться новая, пост-либеральная, пост-интеллигентская идеология, как минимум, различающаяся для себя левое и правое (или "новое левое" и "новое правое"). Это важно сейчас, потому что некоторые политические силы продолжают разрабатывать этот синтез, и дальнейшему слипанию левого и правого в России чудовищным образом способствует политика власти этих дней, когда левых и националистов объединяет недовольство выпускаемыми ей законами. (Впрочем, такая ситуация характерна и для Европы, например, для Франции, где задача противостояния американскому влиянию, глобализации и т.д. отчасти объединяет левых и правых).

Опасность такого синтеза в том, что общее социальное недовольство можно успешно направить в русло ксенофобии, и вообще использовать поднимающуюся "левую" волну в своих целях. Поэтому некоторые левые силы, понимающие такую угрозу, стараются максимально дистанцироваться от любых признаков правизны (надеюсь, в эту же сторону движется и партия Эдуарда Лимонова, в 90-х активно использовавшая националистическую и сталинистскую риторику).

Движение влево сдерживается опасением, что может случиться обратный перекос, и леваческий "бесовский" душок вырвётся наружу. Реально это представить сложно, а теоретически - легче, потому что за левыми сейчас стоит огромный культурный пласт второй половины 20 века - от ситуациониста Ги Дебора и авангардного композитора-марксиста Корнелиуса Кардью до левых философов Бурдье, Бадью, Жижека, от мексиканца Маркоса - интеллектуального лидера мексиканских индейцев, восставших против проамериканской неолиберальной политики своего правительства, до израильского антисиониста Шамира, в общем, весь теоретический и практический арсенал левого сопротивления второй половины века. Именно это для России сейчас пресловутая "мировая культура" - то есть актуальный, заманчивый, отчасти модный, но неосвоенный и непережитой, непереваренный опыт, который - при спокойной и умной (!?) политике властей - может стать основой мировоззрения новой, по-настоящему современной интеллектуальной элиты, а при репрессивной, обслуживающей люмпенские фашизоидные инстинкты и экономические интересы 10%-го среднего класса - оказаться той самой "мировой культурой", необходимость восполнить дефицит которой приводило к революционному скачку, дважды разрушавшему это государство в 20 веке.

...

Ещё одну правду об отношениях искусства и политики можно понять на примере социокультурной ситуации в городе Петербурге. Надо сразу сказать, что я имею в виду только общую атмосферу, а не конкретных прекрасных поэтов, интеллектуалов, музыкантов и других жителей этого города. Более того, Петербург это вообще скорее метафора - условного пространства, униженного временем, полного отвергнутых им артефактов; выпавшего из экономического оборота. Атмосфера здесь чрезвычайно накалена - чтобы понять это, не обязательно слышать по радио про очередную выходку неонацистов в этом городе и впадать в панику от этого, можно просто побывать на литературном вечере и увидеть, насколько агрессивную реакцию вызывают здесь любые проявления - даже просто не-своего, а не то что какого-то другого.

Лучшие петербургские страницы быковской "Орфографии" посвящены так называемым "тёмным людям" - это люмпены-маниакалы, лишённые каких-либо моральных норм, големы, в которых власть, не желающая марать руки, закладывает задание истребить кого-либо. Образ агрессивного подсознания и левых, и правых - именно за таких "тёмных людей" ведётся борьба между радикалами с той и с другой стороны, именно в них концентрируется страх либерального центризма перед обеими крайностями, и именно этот страх - всё, что осталось сейчас от когда-то разумной, взвешенной, "культурной", интеллигентной и основательной либеральной "нормы".

Скинхеды, одни из главных российских ньюсмейкеров последнего года - близкий и совершенно конкретный аналог "тёмных людей". На их примере видно, как происходит обмен смутными импульсами между народом и властью (то есть, теми или иными хозяевами информационного поля). Народ - какая-то его часть - посылает власти смутный импульс - агрессия, раздражение, непонимание, просто скука - власть воспринимает его, и в расплывчатой, неоднозначной форме посылает обратно. (Пример - тезис о том, что у террористов нет национальности, из которого те, кому надо, хорошо поймут, какой именно национальности "нет" у террористов.) Так происходит, когда власть не желает прямо высказываться и не желает слушать прямое высказывание о себе.

Многие знаковые произведения искусства этого времени, а также, как я говорил, некоторые издательские проекты, построены на таком же расплывчатом, лукавом и двусмысленном месседже, который, к тому же оказался и коммерчески успешным, став ответом на естественные запросы аудитории, такие как потребность в новых позитивных ценностях и в заживлении травмы, связанной с распадом СССР.

Несколько лет назад в Москве произвёл впечатление вечер группы писателей из Петербурга, авторов крупнейшего издательства этого города, развивавших в то время консервативно-имперскую антилиберальную идеологию, на котором они, в частности, выступили против политкорректности и потребовали для себя права называть "пидоров пидорами", а "ниггеров - ниггерами". (Этот случай показал, что финансово подкреплённые сакральные амбиции могут быть гораздо опаснее, чем неподкреплённые).

Что касается пидоров и ниггеров, по-моему, их вполне можно называть так, для этого не надо никакого разрешения. Существует очень ценное свойство русского языка, который корректные обозначения превращает в подобие оскорблений (например, в слове "гей" для меня заключается какая-то оскорбительная формальность), и наоборот - оба эти слова для меня ласковые.
Но культура не позволяет этим писателям делать такие прямые высказывания, не спросив разрешения перед этим.

Отставив в сторону шуточки и иронию, надо прямо сказать: "культура" в концентрированных дозах опасна, она приводит к немотивированной агрессии, моральному и физическому уродству. Там, где люди хорошо знают, что такое настоящая культурав этом городе это очень хорошо знают, гораздо лучше, чем в Москве - в Москве-то, в основном, деньги), там появляются люди, которые так же хорошо знают, чем наша (питерская, русская, арийская, белая, православная и т.п.) культура отличается от их - и - сами того не осознавая - говорят от её имени. Если меня читает кто-то, кому это нужно объяснять, то я могу это объяснить, метафорически: культура это такой сложный живой сосуд, в котором наверху, у горлышка, находится актуальный слой, и только он обеспечивает доступ к предыдущим и адекватность их восприятия. Отвергая или игнорируя этот слой, ты автоматически запаиваешь сосуд, и тогда у него внутри начинает вырабатываться некий особенный трупный яд. И культура превращается в опасный запаянный сосуд смердящего, твоего личного - или классового - или национального - или городского - подсознания, в котором лежат, разлагаясь мёртвые - мёртвые, которые могли быть живыми.

(И их ещё можно использовать как молоточки для культурного проламывания головок - недавно я слушал дискуссию членов партии „Идущие вместе" и Госнаркоконтроля с наркотическим писателем Баяном Ширяновым, и они очень умело оперировали русскими писателями как такими молоточками: тюк! - Достоевским, тюк! - Пушкиным! тюк! - Толстым! Я обратил внимание, что сейчас идеальным молоточком является Булгаков, потому что нужен кто-то надёжный и из прошлого века, а не только из позапрошлого).

Главная фигура питерского искусства 90-х, Тимур Новиков, умерший два года назад, выдающаяся личность, знаток и патриот питерской культуры, такой же мученик искусства, как Оскар Уайльд или Дерек Джармен, очень точно выражал симптомы и амбиции условного "Петербурга" в своих рассуждениях: "И вот сейчас в 1990 годы, на рубеже тысячелетий мы подошли к вопросу: сможем ли мы встретить новое тысячелетие, как европейцы или мы просто станем частью мировой цивилизации? Конечно, на мой взгляд, сохранение не только классической философии, филологии, науки, математики, но и классического изобразительного искусства, классической музыки, классической литературы, поэзии, совершенно необходимо для европейцев. Именно это позволило им расцвести (...)

Но это невероятное развитие европейцев, на мой взгляд, есть то самое чрезмерное развитие растений под классическую, гармоничную музыку. Имея гармоничную цивилизацию, основанную на золотом сечении, на гармонии, они развились так широко и хорошо. Как сказал профессор филологии, видный классицист Петербурга, Александр Иосифович Зайцев: "Британскую гигантскую империю основали люди, которые знали латынь и греческий". Люди же, стремящиеся к модернизму её развалили. (...) Но если мы вернёмся к классическим основам, гармонии, если мы сможем сохранить нашу европейскую цивилизацию, основанную на гармонии, на красоте, на прекрасном, мы, конечно же, сможем вернуть и былое значение нашей европейской цивилизации, которая теперь становится всего лишь достойной тех самых памятников культуры, которые мы можем увидеть в любом европейском музее современного искусства: велосипедного колеса, приделанного к табуретке, писсуаров с какими-то буквами, какой-то картины с кляксами...


В подтверждение этих тезисов Новикова его круг начал заниматься таким фигуративным искусством, которое напоминает в наше время, конечно, не столько античное, сколько фашистское (Новиков и сам говорил: "эстетически Гитлер был прав"), но, конечно, глупо было бы с нашей стороны раздувать из этого какой-то пафос. Разумеется, всё это только декорации - вряд ли фашизм в наше время это по-прежнему культ всего псевдоантичного, вороного, блестящего, милитаризированного и гимнастического (хотя все его исконные качества остаются - культ традиции, иррационализм, антиинтеллектуализм, элитаризм, идея заговора, опора на средний класс). У каждого свой фашизм - можно вспомнить того еврейского юношу, задавшего вопрос Седаковой; мой фашизм - фатальная неспособность понять и принять, признать что-либо выходящее за рамки не просто "человеческого", а своего личного "человеческого", это попытка цепляться за призраки вместо того чтобы признать, что мы, уже набитые этими останками, стоим на голой земле. Что у нас уже нет не только классической музыки, классической литературы, поэзии, у нас нет уже и велосипедного колеса, приделанного к табуретке, у нас нет писсуаров и картин с кляксами. Франкештейны, сделанные из мёртвых конечностей. Максимум, что у нас есть, воздух.

Культуру я представляю себе как парк со статуями и фонтанами, в котором сидят два человека и занимаются тем, что раздевают друг друга - они делают это изощрённо, раздевают друг друга не то что до костей, а просто до основания, они получают от этого эмоциональное, интеллектуальное и сексуальное удовольствие. И они готовы заниматься этим до полного исчезновения - зная, что под сброшенными одеждами и оболочками, возможно, не обнаружится душа, которая только и позволила бы им слиться воедино (а ради этого всё и делается; хотя и ради процесса тоже).
Так я понимаю слова "И море, и Гомер, всё движется любовью".

Почему парк? Потому что, по моим представлениям, такой парк, с фонтанчиками и постриженной травкой, ставший пиком аристократической культуры, точкой слияния культуры и цивилизации, представляет собой совершенную форму, идеально ограничивает пространство: что бы не происходило здесь ночью между этими людьми, наутро здесь всё равно будет чисто и выметено, будут стоять те же статуи и бить те же самые фонтаны, но воздух тут уже будет несколько другим, он будет сдвинут, потому что эти люди занимались тут ничем иным, как созиданием воздуха, и те, кто придёт на следующий день, будут существовать уже в другом воздухе, насколько они, правда, сумеют это ощутить.

И то "новаторство", которое иногда так пугает несчастного культурного обывателя - это, конечно, никакое не новаторство, это только мелкие штрихи, потому что никуда из этого парка мы не можем уйти и не собираемся.


...


Ещё одна большая цитата:

Русская интеллигенция не любит богатства. Она не ценит, прежде всего, богатства духовного, культуры, той идеальной силы и творческой деятельности человеческого духа, которая влечет его к овладению миром и очеловечению мира, к обогащению своей жизни ценностями науки, искусства, религии и морали; и - что всего замечательнее - эту свою нелюбовь она распространяет даже на богатство материальное, инстинктивно сознавая его символическую связь с общей идеей культуры. Интеллигенция любит только справедливое распределение богатства, но не самое богатство; скорее она даже ненавидит и боится его. В её душе любовь к б е д н ы м обращается в любовь к б е д н о с т и. Она мечтает накормить всех бедных, но её глубочайший неосознанный метафизический инстинкт противится насаждению в мире действительного богатства.

Русский интеллигент испытывает положительную любовь к упрощению, обеднению, сужению жизни; будучи социальным реформатором, он вместе с тем и прежде всего - монах, ненавидящий мирскую суету и мирские забавы, всякую роскошь, материальную и духовную, всякое богатство и прочность, всякую мощь и производительность. Он любит слабых, бедных, нищих телом и духом, не только как несчастных, помочь которым значит сделать из них сильных и богатых, то есть уничтожить их как социальный или духовный тип - он любит их именно как идеальный тип людей. Он хочет сделать народ богатым, но боится самого богатства, как бремени и соблазна, и верит, что все богатые - злы, и все бедные - хороши и добры; он стремится к "диктатуре пролетариата", мечтает доставить власть народу, и боится прикоснуться к власти, считает власть - злом и всех властвующих - насильниками. Он хочет дать народу просвещение, духовныя блага и духовную силу, но в глубине души считает и духовное богатство роскошью, и верит, что чистота помыслов может возместить и перевесить всякое знание и умение. Его влечет идеал простой, бесхитростной, убогой и невинной жизни; Иванушка-дурачок, "блаженненький", своей сердечной простотой и святой наивностью побеждающий всех сильных, богатых и умных - этот общерусский национальный герой есть и герой русской интеллигенции. Именно поэтому она и ценит в материальной, как и в духовной области одно лишь распределение, а не производство и накопление, одно лишь равенство в пользовании благами, а не самое обилие благ; её идеал - скорее невинная, чистая, хотя бы и бедная жизнь, чем жизнь действительно богатая, обильная и могущественная.


Сейчас сбылась главная надежда авторов "Вех" - русская интеллигенция обуржуазилась, повзрослела и поумнела. По крайней мере, людей, подходящих под вышеприведённое описание, я не встречал в России, некоторые черты, обнаруживаю, правда, в себе самом. Сейчас таких людей, по-моему, скорее можно найти на "наивном" Западе.

В России интеллигенции сейчас, как известно, нет. Существуют только её осколки, перемещающиеся по Москве, по крупным и мелким городам, отбросы - кто-то устроился в глянцевые журналы, кто-то спивается и деградирует, кто-то голосует за Явлинского, кто-то не вписался в рынок. Что их объединяет? Два русско-еврейских поэта 20 века, Мандельштам и Бродский, сформулировали два кредо: "не волк я по крови своей" и "ворюга мне милей, чем кровопийца". Мы также знаем, что людей убивать нельзя. Кроме этого мы больше ничего не знаем. Ещё мы знаем, что даже это знание - о том, что людей убивать нельзя - тоже может быть средством подавления - и обмана - даже убийства. Современный мир предоставляет возможность убивать опосредованно, для этого совершенно не обязательно быть "волком", для этого требуется только легкий компромисс.

На обуржуазившуюся, привыкшую к благам в 90-е, а, следовательно, так или иначе склонную к компромиссу интеллигенцию и следует надеяться как сторонникам либеральной западнической (если им вообще есть на что надеяться), так и сторонникам почвенной имперско-буржуазной модели. На ту же интеллигенцию, на которую надеялись авторы альманаха "Вехи", обвинявшую интеллигенцию, в частности, в идеализме и нелюбви к богатству.

Этот слой составляет часть нового среднего класса, который, как всегда верили русские западники, должен стать гарантом благополучия, демократии и буржуазного процветания. Главное разочарование последнего года состоит в том, что средний класс, образовавшийся за последнее время в России - это не гарант всеобщего благополучия, а, в основе своей, нервозная обывательская масса, заражённая социальной и национальной ксенофобией, агрессивно держащаяся за своё благополучие, готовая пожертвовать ради него не только свободой - масса, которая может представлять из себя опору вовсе не буржуазной демократии, а дикого фашизоидного капитализма.

Другая часть интеллигенции оказалась отрезана от благ, не вписалась в рынок, не смогла, или - по эстетическим соображениям - не пожелала этого сделать, оказалась унижена, лишена идеалов и смысла существования (когда выяснилось, что лучшие - это богатые и знаменитые), либо попросту не нужна в либерально-буржуазной России 90-х годов и продолжает быть таковой в теперешней черносотенно-буржуазной России. Это сейчас очень депрессивный и взрывоопасный слой - эти люди впадают то в агрессивный консерватизм, то в истерический фундаментализм, то в депрессивную антибуржуазность - всё это естественно, потому что утрата прежних идеалов и оснований, выброшенность из нового мира переживается многими очень тяжело.

Положение этой, "недобитой" части интеллигенции хорошо видно по тому, что происходит сейчас с центром Москвы - эта проблема эмоционально касается именно этого слоя - людей которые не хотят отсюда уезжать, но и не могут дать большую взятку или купить себе квартиру там, где бы им хотелось. Про Москву я, честно говоря, собираюсь написать целую книгу, а сейчас скажу только главное. Разговор о родине сложен и чреват абстракциями, хотя и необходим, а пока следует сказать одно - у меня есть некоторая родина, это центр Москвы, как для другого - какой-нибудь кусочек гор или лесная чаща, и тем, кто уничтожает твою родину, то есть вырубает лес, в котором ты живёшь или выгоняет тебя с твоей горы и строит на ней радиоактивную фабрику, ты должен желать смерти. Я никому не желаю смерти, но я ненавижу тех, кто уничтожает мою родину, потому что дома и кварталы, которые вырубают и выжигают, это есть мои собственные органы, и скоро я уже буду весь как пластмассовый. (Это то, что делает культура с "человеком культуры").

Я хочу рассказать одну историю. Однажды я пошёл на Трубную площадь посмотреть на очередной дом, вернее, на целый квартал, который там недавно сломали. Спускаясь вниз вдоль Рождественского монастыря, я увидел мужчину, сидящего на траве около тротуара, и рядом с ним двух молодых людей - парня и девушку с растаманскими косичками. Они спросили у меня, как по мобильному дозваниваться до скорой помощи - оказалось, что у мужчины только что был сердечный приступ и теперь он медленно приходит в себя. Первое, что мужчина сказал, было: "Это из-за Манежа". Оказалось, что он театральный художник, и что его работы сгорели в числе других во время пожара в Манеже. И он так переживает всю эту историю, что у него случился сердечный приступ. За ним вот-вот должна была приехать его жена, мы стояли и разговаривали. Мне очень понравилась эта компания. Растерянный пожилой художник с сердечным приступом, молодые люди с растаманскими косичками - единственные, кто подошёл к лежащему под кустом человеку, такие молодые люди - единственное ценное, что появилось в России в 90-е годы, и из-за чего до сих пор окончательно не восторжествовал мир покорных сатрапов, продажных дельцов, толстопузых бояр, ментов-фараонов и чиновников в выглаженных рубашечках.

Я хотел бы родиться в маленькой стране, территорию которого можно было бы пересечь за один день, а города - пересчитать по пальцам. Это мне нужно, потому что из-за детских травм и некоторого аутизма у меня есть органическая потребность идентифицироваться с пространством вокруг меня - городом или страной - мне необходимо чувствовать его, как своё тело. Но я родился не в маленькой стране, и я идентифицирую себя с Россией, это вполне нормально, это реально, просто связь с ней как с телом несколько более пугающая, какая-то ледяная. И, поскольку, в тех или иных возможных противостояниях систем или государств я буду продолжать идентифицировать себя с ней, то среди ценностей, которые она может противопоставлять кому или чему-либо, мне хотелось бы видеть близкие мне ценности, например, демократизм, а не деспотизм, правду, а не силу, свободу, а не холуйство и не жополизание, сообщность, а не индивидуализм, талантливость, а не бездарность.

Помимо нелюбви к власти, чистоплюйства, морализма и стремления к моральному превосходству интелигенции всегда ставили в упрёк самоощущение избранной касты. Сейчас очень хороший момент для того, чтобы преодолеть самоощущение избранной касты (тем более, сильно замешанное на латентных комплексах национальной - русской или еврейской - исключительности), потому что касты как таковой нет. А есть, как всегда, эстетические приверженности, с которыми, как и с собственной избранностью, заставляющей реагировать на некоторые проявления тем или иным образом, ничего сделать невозможно. Можно сделать - это должна быть такая избранность, которая не приносит - не должна приносить - никаких привилегий, прав, грантов и дивидендов.
Я думаю, что интеллигенция не должна замыкаться в элитных резервациях, сливаться с властью, с церковью или растворяться в среднем классе, она, впитавшая в себя все достоинства и патологии как этнического и культурного "русского" (а отчасти и породившая их), так и других этносов и культур, должна переварить всё это в себе в некоторое вещество, основу по-настоящему нового неэтнического "русского", о котором издавна многие мечтали. Это самая актуальная задача, возможность выживания для России. По поводу морализма и морального превосходства. Какой морализм и моральное превосходство хотели показать недавно студенты в Петрозаводске, а недавно и в Москве, когда выступали против памятника Андропову, кэгэбешному генсекретарю? Чисто эстетическая реакция на зловещую фальшь и наглую самоуверенность власти.

Однажды мы с одной знакомой говорили об эпохе застоя, и она сказала что-то вроде - если б я жила тогда, то вряд ли знала бы каких-либо диссидентов. (Сейчас очень сильны омерзительные антидиссидентские и антиправозащитные веяния, нагнетаемые отчасти властью, отчасти националистами). И я ей сказал тогда, ну вот я бы точно их знал, а ты бы знала через меня. А потом подумал и понял, не-е-ет, подруга, всё наоборот, я может и не знал бы, я бы, возможно, убедил себя, что я поэт, частное лицо и должен заниматься своим делом, а вот ты со своим обострённым чувством справедливости точно была бы на Красной Площади 21 августа 1968 года.

В России всегда, начиная с Державина и Пушкина крупные литераторы находились в разнообразных отношениях с властью, но никогда не ставили себя в прямую политическую оппозицию ей. На рожон всегда (начиная с декабристов, продолжая Леонидом Каннегиссером в 1918, и вплоть до смогиста Батшева и Натальи Горбаневской в 1968 году) лезли поэты второго или третьего ряда. (Юноша, случайно погибший во время путча в 1991 году, тоже оказался поэтом). Эдуард Лимонов, следующий за Селином, Паундом, Мисимой и Жене - первое полноценное исключение. Хочется повторить вслед за многими умными людьми - правители, не истребляйте поэтов, не выгоняйте их в эмиграцию, не загоняйте их в подполье и не затыкайте им рот, наоборот - соблазняйте их, подкупайте, льстите им, они падки на всё это, они вам пригодятся, они обязательно будут ваши. Может быть, они не будут вам служить но, по крайней мере, они будут безопасны для вас. И тогда ваша страна будет нерушима и всем будет здорово, поэты тогда будут писать про любовь. Про то, что всё пронизывает великий смысл, про то, что весна, счастье и любовь всё искупают. Это ведь действительно так, и они будут писать об этом совершенно искренне. Но для этого вы должны возвести вашу империю на новых основаниях, вы должны искать эти основания в других местах, вы должны слушать тех, кто живёт в истории, в языке, в материале, вернее, нет, вы не должны ничего искать, вы должны просто чувствовать эти изменяющиеся основания.

Мы не хотим быть жертвами истории, не хотим быть диссидентами, нас бросает в дрожь от одной этой мысли, мы талантливы, и мы авангардисты, мы хотим быть тем, кем никто и никогда не был. Но если это всё же произойдет, если вы превратите нас в фантомов, в призрак иссохшей русско-еврейской интеллигенции, в бешеное голубое сало, или в каких-то пушкинских Евгениев ("ужо тебе!"), в дрожащих и одновременно истерически смелых тварей, ненавидящих вашу власть, вашу империю, ваше государство, то это именно благодаря нам оно опять будет разрушено, разнесено на куски. Потому что мы в очередной раз скажем правду, а правда для вас всегда разрушительна.

Но для этого нам придётся забыть про лживую буржуазную идею "литературы как частной деятельности". Потому что в России до сих пор любая идея поддерживается только жертвой, отречением. В искусстве, в поэзии - тем более, потому что поэтический язык в России, даже самый рафинированный и индивидуальный, это, увы, уж никак не твоё личное дело, это средство исцеления или орудие подавления, это яд, который вылечивает или убивает, а Россия это мычащее, пульсирующее немыми стихиями пространство, которое всё время нужно заговаривать, не останавливаясь. Не расслабляясь. Невысказанной стихии, которая тычется, как слепая - и если ты не дашь ей живой язык, она возьмёт себе мертвый, зомби-язык, мёртвую форму, которая притворяется живой, и тогда тебе будет очень и очень плохо. Всё вернётся на свои круги.

"Отказ всегда был главным жестом. Святые, отшельники, интеллектуалы... Историю творили те немногие, кто говорил "нет", а вовсе не придворные, не "серые кардиналы". Чтобы отказ возымел действие, он должен быть крупным, а не мелким, полным, а не по отдельным пунктам, "абсурдным", чуждым здравого смысла. У Эйхмана, мой друг, здравомыслия было в избытке. Чего ему недоставало? Того, чтобы сказать "нет" на самом верху вначале, когда он занимался лишь администрированием, обычной бюрократией. Возможно даже, он сказал друзьям: "Не нравится мне этот Гиммлер". Пробормотал так, как бормочут в издательствах, в газетах, в правительственных группировках и на телевидении. А может, даже выступил против того, что какой-то поезд останавливался лишь раз в день, чтоб высланные справили нужду, поели хлеба, выпили воды, в то время как функциональнее и экономичнее было б сделать пару остановок. Но он ни разу не притормозил фашистскую машину. Так вот, напрашиваются три вопроса: какова - используя твой термин - "ситуация", почему нужно положить ей конец, и как?" - говорил Пазолини в своём последнем интервью, за несколько часов до смерти. Могущественный и удачливый человек, который целенаправленно превращал себя в жертву. Его "культовые" черты - гомосексуальность и мученическая смерть, по-моему, заслоняют от русской публики ту работу, которую он вел всю жизнь, и которая зафиксирована в его статьях, фильмах, стихотворениях и интервью - буквально на собственном теле препарируя марксизм и фашизм, препарируя революционный угар 60-х, мечась между нежностью и отвращением к своей стране (по одной из его собственных версий, его уход из поэзии в кино был своего протестом против Италии через нежелание работать с итальянским языком и уход в визуальную область). Понимавший искусство как беспощадную критику Власти, человек, настроенный, как философ, на бесконечное познание и разъятие иррационального материала, с одной стороны, и высмеивавший ущербный буржуазный рационализм с другой, он был в то же время физически зависим от материала, как художник - что не позволяло ему впадать в умозрительное теоретизирование, подобно его современникам - французским философам-постструктуралистам. Вообще, я полагаю, что поэзия и философия отвечают за новую картину мира. Как главный итог эмоционального и рационального усилий. Как совмещение этих двух усилий. Поэзия и философия - по-моему, это вообще одно и то же, только поэты всё познают на себе, потому что глуповаты).

Был человек, который по-своему отреагировал на распад и деградацию русской интеллигенции - смешав основные архетипы русского интеллигента с чертами западного интеллектуала и комплексами „художника из третьего мира", он превратил их в себе в некоторую ядовитую кипящую субстанцию. Это Александр Бренер. В ситуации, когда поэтическое слово потеряло какую-либо силу (на Западе из-за естественной постмодернистской ситуации, в России из-за насильной архаизации русского литературного языка в советскую пору, приведшую к его полной негодности), он, заявив о своём полном твоческом бессилии, начал практиковать прямой радикальный жест, поставив, как мне кажется, очень и очень важную проблему. Основное оправдание "творческого интеллигента", его самовлюблённого, беспорядочного и бездейственного существования это способность на слово-поступок. И сейчас вопрос стоит так - либо слово действительно будет поступком, либо оно совсем потеряет силу, и тогда интеллигенции либо придётся "действовать" (чего ей, в силу её природы - я это знаю по себе - не хотелось бы), либо она окончательно перестанет существовать. (Может, это и хорошо, не знаю). "Самое трудное это быть демократичным: при любых обстоятельствах. Что это вообще такое? Самое, самое трудное. Быть не властным, но и не безвластным - быть демократичным". "Первым демократическим автором был, конечно, маркиз де Сад. Вглядевшись в революцию, в её террор, жестокость и несостоятельность, Сад понял, что в человеке сосуществуют три фундаментальных элемента: секс, насилие и беспомощность". "Демократическое искусство учит тому, что мы ни в коем случае не должны доверять таким вещам, как метафизика, бесконечность, техника, прогресс, эволюция и прочим отвлечённым категориям, которые запускает в наше сознание и в нашу жизнь власть. Мы должны постоянно помнить, что мы смертные, ограниченные, жестокие, корыстные, скупые, невежественные создания, но если мы приложим значительные усилия, то сможем совладать со своими пороками и приблизиться к очень интенсивной любви, к мощным человеческим контактам, к высоким проявлениям наших чувств и мыслей..."

Не меркнет и история Александра Блока, который принял октябрьскую революцию поперёк своего окружения. Лично для меня в этой истории открываются всё новые и новые смыслы, и, мне кажется, она уже даже затмевает сейчас большую часть его стихов. Как бы то ни было, она очень и очень актуальна сейчас - тот же Дмитрий Быков проецировал её на себя, когда начинал работать вместе с теоретиками нового русского фашизма в одной газете: ДА, Я С НИМИ. И мы ещё не раз вспомним антилиберала и реакционера Блока, его жертвенность и безумие, заворожённость той музыкой, которая в итоге разрушила его мир и его самого, мы вспомним и ещё раз спроецируем на себя: ДА, МЫ С НИМИ - с арабскими террористами, которых жирные шейхи соблазняют на смерть деньгами для их семьи, с чеченскими шахидками, которых сильные и хитрые посылают на смерть обещаниями рая [1], и с их жертвами, и с палестинцами в Израиле, которых сгоняют с их земель, с русскими в Прибалтике, где местные власти поставили памятник SS под крылом Евросоюза, с русскими в России, которых только что радостно избранное правительство наебало в очередной раз; с таджиками в Москве, которых пиздят скинхеды и чмырят менты, с "зелёными," которые ведут свою обречённую борьбу с не желающим уступать не кусочка своего комфорта "первым миром", с НБПшниками, которые устраивают свой жестокий цирк сопротивления в Москве, с... - мы с ними, и мы также не испытываем совершенно никакого ужаса от картин грядущего заполонения нашей цивилизации кем бы то ни было - арабами, неграми или китайцами - потому что у нас ничего нет, кроме воздуха - и так будет до тех пор, пока нам нечего будет противопоставить этому, кроме расового подхода и тех вещей, которые эстетически неприемлемы для нас - таких как консерватизм, национализм и фундаментализм в тех или иных - умеренных или радикальных - дозах и вариациях, консервативный фетиш "фундаментальных онтологических оснований", фашистский фетиш "крови и почвы", классический или модернистский фетиш "высокой культуры", сознательная принадлежность к "белой" мировой элите - "золотому миллиарду" - всему этому нам (мне) хотелось бы противопоставить осознанное левение, критически осваиваемый демократизм и интернационализм, пересмотр многих унаследованных или бессознательно воспринятых политических симпатий, оставшееся от либерализма представление о возможности разумного познания и переустройства мира, понимание того, что политика задействована в каждой минуте нашего существования (не знаю, что должно произойти, чтобы это стало, наконец, очевидно), наконец, понимание необходимости противопоставлять невероятные, сверхчеловеческие усилия разума тем волнам иррационализма и мракобесия, которые накрывают мир, и тем экономическим интересам, которые часто стоят за ними.

Мне также очень дорога идея "демократического искусства", не популярного, но и не элитарного, стремящегося к снятию этой оппозиции, помогающая смотреть в глаза ужасу и жить в нём, вслед за экзистенциализмом считающее человека куском грязи, который вызывает тошноту, и всё же верящее в него, требующее жесточайшего этического очищения, стремящееся оправдать и очистить социальную жизнь, доказывающее, что все люди, вне зависимости от этнического происхождения, интеллектуального уровня и чего-либо ещё, равны и способны понимать друг друга, а интеллект, талант и образование даны некоторым из них для того, чтобы с их помощью выходить за пределы себя, своего класса, сословия, конфессии, нации - искать и подчёркивать эту общность и равенство, искать язык и давать тем, кто его не имеет.

И возможность такого равенства и единства - наша единственная надиндивидуальная ценность, которую дало христианство, и которую культура на протяжении двадцати веков пыталась обосновать (коммунистическая идея - один из вариантов обоснования), либо опровергнуть.

(Иногда кажется - вот-вот раздастся голос, который снова скажет всем - вы одно, вы един, едины, вы - это я, я в вас, я связываю вас, но может быть, теперь только память обо мне может связать вас, и я ухожу, вы свободны, меня больше не будет с вами. И тогда его голос снова пронижет мир, зазвенит в травах, пройдёт сквозь души и тела... А, может, это уже произошло?)

В любом случае, пока у нас нет выбора, пока мы существуем в этой - для кого-то секуляризованной, для кого-то сакральной - парадигме, которая говорит нам, что всё равно, нет ни ваших, ни наших, ни евреев, ни палестинцев, ни женщин и не мужчин, всё едино, и все равны, так что христианство, история Христа - это и наша тоже история, мы по-интеллигентски очень хорошо чувствуем её - этот голос из ниоткуда, как стихотворение - благая весть, вторжение чуда в безжалостный мировой закон, в римский порядок - когда на короткое время вещи предстают такими, какие они есть, а потом следует возмездие.

...

Всё это и есть для меня - бунт гуманизма. Некоторое противоречивое и многозначное событие, происходящее или готовое произойти сейчас и во мне, и рядом со мной, и в мире, и в государстве - ситуация, в которой
внутри слова гуманизм сталкиваются разные его смыслы; когда уже произошёл крах старого европейского гуманизма, породившего буржуазную культуру нового времени с триумфальной фигурой свободной личности в середине, но не сумевшего противостоять чудовищным фашизму и сталинизму в 20-м веке и приведшего к дегуманизации, отчуждению человека и насилию над природой при позднем капитализме; когда все прежние интеллигентские ценности оказались девальвированы, вывернуты наизнанку, съедены свободным рынком и обезврежены обществом потребления, умело использованы новым мировым порядком для навязывания своих приоритетов; когда русский постмодернизм, как оказалось, может быть приспособлен для фашизоидной пропаганды, а западный - для нужд американского империализма, когда либерализм стал базой людоедского неолиберализма в экономике, идеи мультикультурализма-политкорректности-толерантности служат разрушению любой - национальной, культурной - идентичности, которую не способен переварить американский "плавильный котёл" - или которая не желает быть переваренной им; когда остатки этнического нужно выскребать из подсознания, чтобы не отравиться им изнутри, как трупным ядом; когда бешеные атавизмы родовой, национальной, расовой, культурной и религиозной исключительности клокочут вокруг и требуют жесточайшего реванша; когда церковь в очередной раз дискредитирует себя позорным стяжательством, насаждаемой нетерпимостью и невиданной волей к власти; когда культура снова и снова оказывается несостоятельна, обнаруживая за усложнёнными формами и блестящими построениями совершенно "демократические" слабость, зависть, глупость, жадность, суету, страх, конформизм, тщеславие, порождая насилие и уродство через тоску по ушедшей красоте и гармонии (даже через тоску по руинам), а с другой стороны, сдерживая бунт невинной "искренности" и "человечности", которые, впрочем, сами заключают в себе тоталитарный потенциал, ставя под сомнение роскошно-избыточные построения культуры, но охраняя вместе с ней то "душевное", "человечное" и "гуманистическое" от страшного "другого", от мутирующей человеческой идентичности, от будущих клонов и живых машин, ещё не существующих, но уже живущих в человеческом подсознании, уже сейчас требующих пересмотра человеческих - как религиозных, так и светских норм - норм "гуманизма".

Остро требуется новая картина мира - сближение рациональной, чувственной и эмоциональной областей, соединение разных видов знания, объединение и уравновешивание разных сфер, таких, как политика, экономика, наука, религия, культура, мораль, природа, техника, социальная и частная жизнь - а не раздувание одной или нескольких из них, приводящее к тоталитаризму; у человека есть возможность новой свободы - скорее, эмоциональной, но и физической тоже - от пола, национальности, от темной кровной поруки, от ущербного атеизма и от тяжёлого церковного мракобесия - людей могло бы, наконец, связывать только заново понятое человеческое - которое надо понимать и открывать заново, используя для этого что-то от логоцентризма, что-то от постмодернизма, что-то от прямого высказывания и прямого действия, что-то от поэзии и от философии, от психологии, что-то от "культуры" и от контр-культуры, и, наверное, от чего-то ещё, нанизывая всё это на какую-то неопределённую нить, скорее всего, на некоторую звуковую нить, которая пронизывает нас изнутри, связывает нас друг с другом и с нашим возможным будущим. [2]. .

...

В оккультизме есть понятия правый и левый путь. Левый Путь есть ничто иное, как возвышение самого себя средствами магии. Маг Левого Пути ищет способ отделения собственного духа от всего ненужного, сливаясь и соединяясь с Иным для достижения бессмертного, богоподобного состояния сознания. С магической точки зрения конфликт между Иным и общественной пользой может описываться, как битва между Левым Путем и Правым Путем, его вечным соперником. Правый путь можно описать, как примыкание к космическому конформизму, как отдание себя групповому сознанию.

Я, по своей сути, безусловно, "космический конформист", приверженец "правого пути" - мне необходимо примкнуть к какому-либо групповому сознанию, которое я не могу найти для себя, а недостаток смирения, максимализм и некоторый поверхностный индивидуализм не даёт примкнуть к какой-либо существующей форме. Хотя, может быть, скоро что-то изменится.

Политическая и культурная ситуация в России заставляет бояться будущего - есть опасение, что на место ворюг и жуликов 90-х - с их вполне приземлёнными и как-то вполне понятными по-человечески желаниями - придут кровопийцы, то есть, люди, КОТОРЫМ НИЧЕГО ТАКОГО НЕ НУЖНО, которым нужно просто наслаждаться властью как таковой, возможностью унижать, правом казнить и миловать. На этом фоне открываются все старые интеллигентские раны 20 века, весь террористический угар наносит свежие раны, и всё это дано нам как шанс определить для себя некоторые вещи заново.

Многим действительно кажется, что нечто страшное должно произойти, мне бы не хотелось предсказывать ничего страшного, чтобы не пришлось ожидать его, поэтому я напишу только то, на что я надеюсь: я надеюсь, что буду жить на моей родине, с моим сыном Богданом, и заниматься искусством, неангажированно, как частное лицо.


декабрь 2003 - август 2004
























[1] Это особенно понятно сейчас, когда я правлю эту статью и происходит новый виток чудовищности - террористы захватили школу с детьми и уже почти двое суток молчат, не выдвигая никаких требований, не давая детям есть и пить. Невозможно выражать сейчас какие-либо эмоции, потому что их нет, вернее, нет слов - я понимаю только одно - что эти террористы представляют реальность, подавляющую и унижающую всех, кого я знаю, и меня, выявляющую мою полную бессмысленность, превращая то, что я пишу, в какой-то никчемный пиздёж и словопускание, а меня самого - в жалкий комок, лишённый речи, а, следовательно, лишенный всего - жалости, способности жалеть - так же как в любом из них сейчас нет ни жалости, ни ненависти, ни куража, ни безумия, ни страха, а только то, что не описать словами; каждый из них - это жертва дискурсов - религиозного, культурного, политического и экономического - которые использовали его, вывернули наизнанку и оставили лежать таким жалким недискурсивным комком, дергающимся от экстаза, от той власти и того экстаза превосходства, который есть во всех униженных, бессловесных и обречённых на смерть, готовых к ней - когда они смотрят на людей, боящихся за свои жизни. (Говорил, что нет слов, а сколько сказал.) Конечно, вся эта история породит новый всплеск бессилия. Ксенофобии, очумения и помешательства. Ещё больше людей превратится в истерическое визжащее мясо. Конечно, требуется "рационализация", а традиционные левые аргументы - о том, что силовые и дипломатические пакости, проделываемые западным "цивилизованным миром" в целях дальнейшего спокойствия и процветания своих народов (а также российской властью - в целях собственного дальнейшего спокойствия и процветания) вызывают ответные взрывы уже какой-то иррациональной бессловесной чудовищности - эти аргументы кажутся настолько верными, что уже не помогают. И очень страшно и жалко смотреть на лежащую в полном ничтожестве и бессилии собственную власть. Чувствуешь своё собственное бессилие и ненужность. Хочется подойти и пожалеть её, помочь, чем можно, сказать - не ври своему народу, не считай его быдлом, и не пользуйся услугами полулюдей. (Последнее нужно сказать любой власти, сейчас - той, которая наняла этих террористов). Рано или поздно и эта история закончится - только бы не ценой жертв - хотя они уже есть - и мы постепенно переварим происшедшее и через какое-то время - наверное - сможем говорить и воспринимать то, что уже сказали. Только бы как можно меньше людей погибло. 2.09.04.



[2] Будущее между тем становится гораздо ближе; произошло какое-то ускорение - история с заложниками закончилась пять дней назад: море лжи, горы трупов - среди них очень много детей, в основном, осетинских, которые, в результате, ПОГИБЛИ ЗА РУССКИЕ ПОНТЫ - и вся ситуация в стране, все её составляющие усилились пропорционально. Власть - намёками, как всегда - говорит о какой-то объявленной войне, о внешнем заговоре - многие это понимают это как причастность США к теракту, Запад, наоборот, требует от России ответа, и главное слово во всём, что происходит - ложь. Ложь насчет внешней опасности (при том, что у меня нет никаких иллюзий по поводу США, я вполне допускаю любые расклады, в том числе и задействованность ЦРУ на Кавказе.) А если и не ложь - доказать они всё равно ничего не смогут. И насчёт нелюдей-мусульман, насчёт разделения мира на каких-то диких иррациональных "варваров" и цивилизованных "римлян" - гнуснейшая, подлейшая ложь. Хотя по сравнению с этими детскими трупами сейчас всё ложь. Но трагедия в том, что ничего нового в мире не произошло. Одна просвященная европейская нация больше полувека назад на протяжении нескольких лет методично проделывала вещи не лучше. Другая цивилизованная нация сбросила две атомных бомбы на города (там детей не было?!), а потом во Вьетнаме выжигала подчистую деревни вместе с населением. (И это были именно нации - национальные армии демократических государств, а не кучка обкуренных уёбков, которых, как выяснилось, окончательно спятили в решающий момент, когда их кинули хозяева.) Русским в Чечне и евреям в Палестине тоже есть что вспомнить. Так что хорошо бы нам в будущем не пришлось выбирать себе друзей из этой компании - мракобесного радикального Ислама, бушевской империалистической Америки и собственной лживой власти. Хорошо бы нам найти что-то объединяющее помимо этого. Националисты гудят по поводу консолидации нации и пятой колонны в лице леваков и интеллигенции. На лбу у каждого из них написано - "хочу 37 год". Когда началась Великая Отечественная война, все претензии к Сталину отпали, потому что было очевидно кто напал и зачем. Здесь ничего не очевидно, поэтому "консолидировать" народ и смять оппозицию можно только ценой новой чудовищной, запредельной лжи и провокаций. Но и в этом случае ничего не получится - мир другой и даже Россия уже немного другая - если они пойдут этим путём, захотят построить всех по непонятно какой мерке и против непонятно какого врага, захотят поставить в центр русскую нацию, тогда не будет долгого опускания людей на колени, не будет потом долгого подтачивания режима изнутри, изнуряющей диссидентской борьбы за права человека - будет полный распад, деградация и гражданская война. И можно надеяться только на то, что произойдёт чудо, произойдёт утопия, некий идеалистический прорыв - революция, но не та, что произведёт нового Сталина или Наполеона, а та, из которой Россия выйдет чем-то новым, современным и сложноорганизованным, с новой картиной мира, со справедливым устройством, с верой и разумом, без монархов и государей, с разными народами, религиями и языками. И остаётся только интенсивно верить в такое чудо и одновременно, так же интенсивно - по возможности - работать головой. 8.09.04




главная страница


Hosted by uCoz